Воспоминания участника Великой Отечественной войны
ЖИЛЕНКО АЛЕКСЕЯ СТЕПАНОВИЧА
Я родился 1 апреля 1925 года в станице Новороговской Егорлыкского района Ростовской области. Моими родителями были природные кубанские казаки, работали в колхозе, семья большая, нас, детей, кроме меня, было два брата и три сестры. Здесь забегу вперед: первый брат, 1910 года рождения, был взят в плен у Харькова в 1943 году, второй, 1914 года, под Ленинградом. Отец также был мобилизован в конце весны 1942 года в трудовой военизированный отряд для подвоза снарядов к линии фронта, они возили грузы из Сальска к Ростову, удивительно, в том районе как раз наша дивизия стояла, и отец надорвался при погрузке снарядов. Тогда никаких грузчиков не было, возчики делали все сами, снаряды тяжелые, а таскать надо быстро, в армии все ждут подвоза. Отец и надорвался, у него была грыжа, от тяжестей прорвалась, пока до Ростова довезли, он умер. После войны мать жила одна.
Хозяйство было небольшое: хата, подпертая палками, двор, садик, одна корова, благодаря которой мы и выжили: в 1933 году умер брат Миша и сестричка Татьяна, а я и сестра Ульяна остались живы. Голод у нас был. Страшный голодомор, половина станицы умерла, такое большее кладбище образовалось, страшно вспоминать. Новороговская была расположена по реке Кугоея, по левую сторону жили кубанцы, а по правую донцы. Жили мы в одном регионе, потому что до самого 1934 года не было ни Ростовской области, ни Краснодарского края, эти территории входили в единый Азово-черноморский край. В первый класс я пошел в 1934 г., после голода, мне было восемь лет, как отвели в класс, вспоминаю с трудом, врезалось в память, что все пришли голодные и оборванные. Причем первый год мы учились по-украински, но во втором классе, после того, как общий регион разделили на Краснодарский край и Ростовскую область, провели условную границу по реке, нашу часть станицы отнесли к Ростову-на-Дону, перешли на русский язык. Разделили только области, мы, пацаны, продолжали драться с донцами. Но официально я отношусь к Ростовской области.
До войны в станице часто показывали фильмы: «Чапаев», «Мы из Кронштадта», но мне особенно врезалась в память песня из какого-то фильма «Крутится, вертится шар голубой». До сих пор, когда вспоминаю, как будто что-то вертится в голове. Вот что интересно: фильмы привозили, за билеты надо деньги платить, а мы пацаны, денег-то нет, в колхозах несовершеннолетним не платили. Когда уберем урожай, за трудодни расплачивались пшеницей, а денег простые колхозники практически не знали, паспортов мы тоже не имели, нам их не выдавали, чтобы никто не надумал колхоз покинуть, тогда такое время было. Так что, денег нет, а страшно хочется сходить в кино, которое показывали в станичном клубе, кстати, очень хорошее здание под клуб колхоз построил, и тут еще одна проблема, надо же не только себе билет купить, я в то время учился уже в 7 классе, за девчонками ухаживали. Надо было и подружку сводить, а не на что, так мы приходили втихую, прятались от девчонок, и сделали себе подкоп. Когда начиналось кино, мы туда лазили и, сидя на корточках, смотрели фильм у самого экрана, а на стульях сидели те, кто билеты купил. Иногда честно приходили по пять или даже восемь парней к механику и заключали такой договор: мы крутим динамо-машину (ее надо было руками крутить), а он нас бесплатно пропускает. Правда, мне не повезло спокойно фильм посмотреть, динама оказалась очень тугая, помню, я до половины ручку докрутил, а дальше силы нет, худой был. Механик меня вытурил пинком из будки.
В станице отношение к военным было серьезное, у меня старший брат, сводный, Николай, служил в армии, в артиллерийском полку, тогда заключили дружбу с Персией и его часть поставили в Тегеране, где он охранял наше посольство. Потом по договору о дружбе была разрешена дислокация этого полка вне столицы, и брат писал нам письма из разных мест в Иране. Отношение к тем, кто служил, было у казаков очень хорошее. До войны в армию попасть было совсем непросто, хотя Николай 1910 года рождения, после возвращения со срочной службы рассказывал: у него даже проверяли родственников, обязательно брали из бедных, видимо, боялись, мол, не попал бы случайно какой-нибудь враг в армию. Второго брата, Павла, 1914 года рождения, так и не взяли, хотя он тоже очень хотел, но его отец был из казаков, а их тогда репрессировали. Вот он и не попал на службу, как сын казака, хотя рос с матерью. Не представляете, какая это была трагедия, Николая взяли, он служил в Иране в Красной армии, а Павла не взяли. Помню, как брат от обиды плакал. В станице к тем, кого в армию не взяли, было отношение как к ущербным, даже нашему Павлу доставалось, хотя все знали, что моя семья была одной из беднейших. Шесть человек детворы, на всех одна коровка. Отец к тому времени пошел работать табунщиком, в нашем районе разместили конный завод им. Буденного, на котором для армии выращивали лошадей. Ведь тогда считали так: если начнутся военные действия, то решающую роль в разгроме врага сыграет кавалерия. Часто называли фамилии Буденный, Ворошилов, говорили, мол, шашки наголо, вперед и так далее. Правда, станичные ребята, вернувшиеся из армии, рассказывали, что есть маршал Советского союза Тухачевский, и другие военачальники. Мол, они побывали на стажировке в Германии и поняли: «Надо переходить на технику, кавалерией танк не возьмешь!» Но казак есть казак. И отец, и его отец, мой дед, были природными табунщиками, они для ипподромов лошадей пасли, целые табуны выращивали. К нам на конный завод приезжала комиссия прямо из Москвы, отбирали для армии лучших скакунов, эшелонами грузили и отправляли в полки, дивизии. Я с лошадьми сызмальства хорошо мог обращаться, ездить умел и т.д. Правда, когда позже попал в армию, сам стал не рад, что сказал, мол, с лошадьми умею обращаться. Мне сильно не понравилась армейские придирки к чистке лошадей.
До войны в станице ходили разные разговоры. Хотя и отец был не грамотный, и мать также не умела ни читать, ни писать, казаки являлись взрослыми людьми, хорошо понимающими жизнь. Но тогда грамотностью вообще не каждый обладал, в станице большинство не могли даже расписаться, я и сейчас, так как учили тогда по-украински сначала, только после перешли на русский, до сих пор не могу правильно расписание составить, получается смесь слов по-украински и по-русски. Хотя всего проучился только год на украинском языке. В станице к советской власти особой любви не было, но самые серьезные проблемы начались при создании колхозов, вот куда-куда, а в колхозы казаки ну совершенно не хотели идти. Что такое коллективизация, о которой столько говорят? У нас была лошадь, из заводского табуна, на нее напали волки и погрызли. Так мы ее вылечили, и отец ее дома выхаживал, мы пацаны садились на нее и катались, хотя она была и старенькая, но очень выносливая. Когда стали скотину в колхозы сводить, то строго-настрого приказали сдать корову и эту лошадь в объединенное хозяйство, мать была казачка та еще, наотрез отказалась. На все жизненные проблемы у нее сразу царь в качестве авторитета призывался, хотя она при царе также с голоду умирала, рассказывала, что жила очень бедно. В итоге наш скот забрали насильно, пришло руководство станицы с милицией, тут она не сопротивлялись, а так казаки с вилами нападали друг на друга! Страшное было время, когда у нас колхоз формировали.
После того, как лошадь и корову забрали, мама начала причитать, мол: «Ой, взяли нашего кормильца, Буланчика, в колхоз, что мы без него делать будем!» Действительно пришлось тяжко, была телега, если что-то привезти с огорода на базар для продажи, к примеру «гарбузы», как у нас называли тыкву, обязательно подвезем. А теперь все, не на ком. Прошел месяц, а мать бедовая была казачка, нашу улицу, которая называлась «Лосевка», полностью мобилизовала. Не знаю, может, зачинщиком, может, кто другой был, но насколько мне помниться, в восьмилетнем возрасте, она над всеми женщинами как бы главенствовала, бывало, выйдет на улицу, гутарит, все слушаются. Так вот, она подняла станичных баб, они пошли к колхозному стойлу, разбили замки, и вся наша улица разобрала своих коров и поприводила домой. Наутро местная власть позвонила по единственному в станице телефону в район, приезжает к нам целая следственная бригада, бабы перепугались, попрятались, а моя мать сбежала, тут как раз совхоз организовывался примерно в 18км от нас, там только-только бригады создавались. Мы знали об этом, потому что объявления у лавки висели, помню, набирали по округе, рабочих. Женщины тоже требовались, на скотные дворы ухаживать за коровами, вот мать туда и сбежала, мы целый месяц сами были, отец пропадал на работе, а мы отдыхали дома, кто как умеет кормились. Лебеды нарвем, к счастью, в 1934 г. уже немного получше было, первый урожай оставили, хоть хлебушек какой был. Тем временем милиция как начала шуровать, не приведи такое еще раз увидеть, мою тетку Приську отправили в Хабаровск на 18 лет. Ужас. Привлекли всю семью, Степанида, моя мама, была из большой семьи, кроме Приськи, еще Наташка, Юхим, Костя — всех их забрали, якобы за бунт. У многих остались дети, более взрослые, чем мы, они иногда приходили к нам домой, просили чем-нибудь помочь, а мы и сами не могли, ничего не было у Приськи осталось трое девочек, старшая Надя, тетя жила одна, по-моему, у нее муж умер. Это мы тоже пережили. Понимаете, до войны казаки были страшно недовольны советской властью. Да еще нас, молодежь, начали подучивать: приезжали к нам в школу учителя из области, они нас как Павликов Морозовых науськивали с кулаками бороться. Обещали постоянно: «Мы вас примем в октябрята, затем в пионеры». Говорили, мол, если дома родители против советской власти высказываются, обязательно чтобы сказали учителю. Но я такого не помню, чтобы дети говорили, хотя недовольство почти все родители, не таясь, высказывали. Представляете, прямо утром приходим в школу, учитель ласково так спрашивает: «Ваня, как у тебя дела? Алеша, а у тебя дома как родители? Как они о советской власти говорят?» Пусть мы были простой детворой, но и то начали понимать, что дело неспроста. Да мы и знали, что старших сразу же арестовывали, если кто против был. Хотя мы, конечно, больше доверяли советской власти, если мать начинала свою песню: «Вот у нас при царе!» Я в ответ говорил как настоящий пионер: «А что у вас при царе? Самовластно всех угнетал» Вот так было в станице.
22 июня 1941 г. во дворе нашей школы устроили митинг, как раз сменился старый директор, прислали нового то ли из Москвы, то ли из области по фамилии Богинский. Он только приехал с женой, недавно принял школу, и сразу такая новость. Что же, когда мы митинг организовали и покричали «ура!» и все такое, Богинский взял слово и сказал: «Не думайте, война это не праздник, а страшное горе!» Директор сразу сказал, что впереди придется нелегко, надо будет классами помогать в колхозах, когда скосят пшеницу, или после урожая собирать колоски. В принципе, на этом все закончилось после его выступления, чтобы начались какие-то особые разговоры, что-то я не помню, хотя, очень даже возможно, просто внимания не обратил.
Я успел окончить 8 классов, 20 июня 1942 г. сделали школьный выпуск всех ребят с 1925 года рождения, мне было 17 с лишним лет, так как я родился 1 апреля, прошло всего меньше четырех месяцев с этого дня, и надо в армию. Помню, в конце июля объявили, что немцы уже взяли Ростов. Тогда в станицу поступила команда срочно призвать в армию всех ребят 1924 и 1925 годов, и отправить в училище на подготовку офицерского состава. В нашей армии с офицерским составом было тогда очень трудно. А у нас, как-никак, 8 классов, по тем временам солидное образование.
Военкомат собирал по всей области 800 человек, все исключительно 1924-25 гг., начали разбивать на группы, но тут поступила команда — в связи с приближением врага эвакуировать нас в Моздок для определения в сержантские школы. Помню, начались лихорадочные организационные мероприятия, каждый колхоз, причем строго под личную ответственность председателя, готовил подводы для подвоза Красной армии продуктов и снарядов, как раз отец был мобилизован на эти работы. А тут нас как-то отправлять надо, все машины забрали в армии сразу после начал войны. Не знаю, но как-то ухитрились еще раздобыть транспорта, каждый колхоз представил нашей колонне по 20 подвод, туда загрузили продукты, а мы должны все несколько сот километров пройти пешком. Мы идем, оглянулся назад и ужаснулся: вся транспортная кавалькада растянулась на километры, столько военных кухонь нам дали, как на дивизию. Еще подумал: «Ну, все, немцам даже целиться не придется, по такой колонне промахнуться невозможно!»
К счастью, первое время нас не трогали, топали мы спокойно, наверное, дня три, по вечерам останавливались в деревнях, в основном в это же время готовили и проверяли, не отстал ли кто. В военкоматах были заранее составлены списки, поручили старшим по команде, мне, к примеру, поручили проверять присутствие ребят, мобилизованных по нашей улице, кончено, я всех знал, четко регулировал их. Отмечал в специальном журнале, кто присутствует при раздаче пищи, после подходил старший лейтенант и сверял мои записи. По дороге к нам начали присоединяться все новые и новые люди, они уже сами питались с общих походных кухонь, к нам в журналы их не вносили. Знаете, первое время все даже как-то успокоились, командиров к нам приставили или после ранения, или воевавших, многие уже были с наградами, так что сопровождающие выглядели внушительно. Но вскоре оказалось, что их награды это хорошо, только дурость они не убрали — нас вели днем, в самое светлое время, и вот как-то мы прошли километров 40, а к вечеру налетела авиация, мы кто, пацаны, вокруг безлесье, и кто куда мог, разбежались, о лошадях и думать забыли. После этого налета я не знаю, какие были потери, в общем, командиры за голову взялись, да и видно было, что на немцы дороге все перековеркали с этими подводами и лошадьми. Сколько народу погибло, не знаю, но много. И страшно так, не видел, сколько налетело самолетов, потому что когда первые бомбы начали взрываться, то кто и где мог, как говорится, спрятал голову в песок!
Налетела тяжелая бомбардировочная авиация, было страшно, немцы сбрасывали пустые бочки с самолетов, мало того, что бомбы рвутся, вой такой стоял, что морально людей убивало, все прятались, кто куда мог. Так случилось первое поражение в моей службе. Нам еще не так сильно досталось, моя группа была ближе к концу, а немцы где-то с середины колоны начали бомбить. В других частях побило очень много людей. Разбежались так, что нас целый день собирали после этого. Вражеская авиация больше не появлялась, только в этот день отбомбились, и больше не было, видимо, летчики засняли на фото, или видели, что творилось на земле, как все побито. Мы перестали представлять заманчивую цель. Только тут наше командование начало принимать элементарные меры: мы стали разделяться на группы и идти ночью. Сколько человек собралось после налета, я не знаю, уже кого собрали, мы, во-первых, и не интересовались. Что же, пошли дальше, и двигались только ночью, спокойно шли, нас не бомбили, к р. Кубань подошли, протопали приблизительно 150 км. Если раньше был хоть какой-то паек, давали кашу, то теперь приходилось только в села заходить, там хоть как-то покормят. Местные жители вынесут молока, попьем, женщины всплакнут: «И куда ж вас дети ведут?» Прямо плачут эти люди, а мы, пацаны, еще бодрились, но перед Кубанью вдруг нам сообщают: «Стоп, двигаться некуда, немцы впереди! Пришла информация, что уже Армавир взят, станица перед нами захвачена, немцы выставили свою охрану». По колонне пошел слух, мол, это высадился немецкий десант. После войны прочитал, что это была специально обученная немецкая горная дивизия, в которой служили исключительно альпинисты, планировалось, что они возьмут Кавказ. После таких новостей нас быстро разбили на группы по 100 человек. В наш отряд выделили призывников станиц именно Егорлыкского района, после чего командиры сказали: «Мы уходим!» Представляете? Старшим нашей группы назначили одного из своих, он был секретарем комсомольской организации нашего района, и приказали: «Пробивайтесь сами» Получилось так, что наши войска были еще в Сальске, в км ста от Ростова, а немцы уже находились на 300 км впереди. Обстановка сложилась тяжелая, тут немцы, тут наши, ничего толком не поймешь, да еще и командиры уходят, правда, наш старший лейтенант сказал: «Двигайтесь только ночью, не бойтесь, группами удастся пробиться». Маршрута нам не дали, да и мы не понимали карту, единственное, сказали: «Идти надо вот так, ориентируйтесь по полям». Вроде бы мы уже прошли столько километров, но все равно быстро запутались, тогда по колхозам поля были засажены, подсолнухи, все высокое, определять направление даже опытному человеку в таких условиях трудно, а что о пацанах говорить.
Какие там ориентиры, мы двигались вперед, как придется, хотя нас предупредили. Хоть мы и пацаны, молодые и здоровые, но было действительно тяжело. Командир заранее сказал: «В поселки не заходите, обходите их ночью, если никак по-другому не пройти, сначала разведку в селе сделайте». Это мы хорошо запомнили, потому что везде могли быть немецкие танковые части. Покушать уже ничего не было, просто обычная группа, никакого сопровождения, до сих пор интересно, куда делись эти повозки, лошади. Ночью мы двигаемся, а вечером встречается хуторок, посылаем туда двух или трех человек, если никого нет, то заходим. Люди откликались, выносили буханки хлеба, лук, соль, чеснок. Вот мяса ни у кого уже не было, немцы все забирали: курей, свиней, любую живность. Мы два дня, точнее, две ночи, двигались хорошо, а потом изголодались, почти сотня человек как-никак, и решили днем пойти, чтобы побыстрее. Подошли к какой-то речке, справа кукурузное поле, слева подсолнухи. Такая красота, но тут опять налетела авиация, правда, нас не бомбили, видимо, разведчики, но с пулемета по нам прошелся, мы как ученые сразу по углам рассыпались, в итоге разбежалась группа. Назначенный командиром стал собирать людей, не знаю, сколько пришло обратно. Может, у него какие-то координаты нашего назначения были, в итоге он решил, что сто человек не пройдут. Тогда старший говорит: «Я ухожу, вы же собирайтесь по 10 человек в группы, и сами двигайтесь». И вот мы остались, 10 человек, потом трое ушли в соседнее село, они постарше были, нас с одной улицы осталось семеро: я, Вася Строков, Алексей Годецкий, Юрий Донской, Ваня Сидельников, Андрей Кравец, Женя Савельев. Кстати, один я из этой группы сейчас жив, все остальные уже умерли. Меня решили назначить старшим.
Двинулись вперед одни, идем ночью, устали страшно, решили переночевать в хуторе, видневшемся впереди. Пошли мы вдвоем разузнать, что и как, попросить хлеба, подошли к стоявшей на окраине хате, которую окружал плетеный забор, посередине огорода как всегда высилась куча навоза, и на эту кучу была опрокинута двухколесная тачка. Тихонько постучали, вышли хозяйки, оказалось, что в хате остались молодая женщина и бабушка, она нам дала молока и две булки хлеба, мы взяли их, поблагодарили, возвратились к своим и перекусили. После решили двигаться дальше, надеясь, что нас все-таки мало и враги не заметят. Дело в том, что в хуторе нам сказали: «Имейте в виду, немцы на мотоциклах уже здесь, даже назначили в село старосту». Вроде бы поселение осталось далеко, вокруг дороги все заросшее, решили на нее выйти, только на дороге встали, и тут неожиданно мотоцикл выскочил прямо на дорогу, немцы нас окружили, и все, закончилось путешествие! Погнали в стоявший впереди хутор, а бабушка, которая нас принимала, отчетливо так сказала: «Молодежь, которая была здесь, уже забрали!» Идем все той же группой, пригнали к сооруженному за ночь проволочному заграждению, раньше мы его не видели, внутри был сарай для коров, двор он уже в огороже, ворота, два часовых стоят. Смотрим, там человек 20 из молодежи сидит, нас туда загнали. К счастью, мы успели спрятать комсомольские билеты. Та бабушка нам посоветовала: «Вы, наверное, из молодых коммунистов? Все свои личные билеты оставьте у меня, иначе расстреляют немцы с ходу». Мы вытащили 6 билетов, по совету спрятали их в бабушкином сарае, думали, когда-нибудь, возможно… действительно, в сарае для пленных нам подтвердили, если бы немцы нашли комсомольские билеты, даже разговаривать бы не стали, расстреляли с ходу. А так всех посадили в этот коровник, но бездельничать не дали, не тот народ, сразу заставили носить копны соломы для устройства. Мы сели в уголок и только мысль одна работает в голове: «как же сбежать?» А Вася Строков, ему еще в школе уж очень давался немецкий язык, мы тоже кое-что знали, но он свободно говорил. Я ему шепчу: «Вася, ты давай послушай, что немцы между собой обсуждают». Часовые стоят себе и курят, но четко охраняют молодежь, оказалось, что настроение у них отличное, смеются, говорят, мол, победа вот-вот к Германии придет. Вот такие разговоры велись. Вскоре к ним привезли обед, стоит кухня, они набирают в котелки до краев, а мы почти неделю нормально не ели. Но пленным ничего не давали, правда, после немецкого обеда нам разрешали выйти и собрать початки кукурузы. Следили строго: одного выводили, немец стоит с автоматом, видимо, рядом с коровником местные давно уже ломали початки, приходилось немного дальше заходить. Но побег был невозможен, сразу из автомата расстреляют. Так что этими вот початками мы и питались, они уже молочные были. Грызли, от голода все было вкусно.
Через неделю в загон прислали местных девчонок и тоже в тот же сарай посадили, мы отделили им место, а туалета нет, все ходили за сарай, оправлялись между проволокой и стенкой. Немцев наши удобства не интересовали. Знаете, в это время я осознал, что такое плен: мы были убиты морально. Чувствовали себя окончательно брошенными. Что там думали ребята постарше, я им не мог ни свои мысли сказать, ни с ними поговорить. Но мысль была одна: «Надо бежать!» Дальше будет еще хуже. Вскоре стало понятно, для чего нас собирают, молодых девчонок и нескольких парней отправили для погрузки на эшелон в Германии, по разговорам часовых стало понятно, что один такой состав уже отправили, дальше будет наша очередь. К нашему счастью, примерно через неделю после этого наши налетели с бомбежкой, был взорван хуторской мост, а им надо было технику и танки переправлять. Там была даже не речка, а отведенный арык, но танкам необходима была переправа. Как найти материалы для строительства, немцы недолго думали: решили разобрать ближайший дом. Причем как они его разобрали? Выгнали всех живущих в нем, гранатами взорвали, хата повалилась, а нас заставили выбирать бревна и носить на мост. Всех из коровника выгнали утром, теперь уже охрана была большая, всего человек 12, везде мотоциклы и пулеметы, мы же вытаскиваем бревна, доски. Какой-то офицер руководит по-немецки, кричит что-то, а нам Вася переводит, мол, эти бревна туда кладите, те сюда. Так мы начали делать этот мост. Целый день на работе, солнце палит, голодные, и все равно думаем, как же убежать, с одной стороны вроде легко, на другой стороне кукуруза и подсолнухи, но мы боялись автоматов, немцы же следят. Причем интересно, на первый взгляд особо так не охраняли. Стоит себе, курит, но все наготове и патроны заложены. И тут обед, не было бы счастья, да несчастье помогло, привозят им кушать, все немцы дружно побежали с котелками туда, уже автоматы на плече, никуда не смотрят. Вот тут мы сработали четко, сами понимаете, пока они автоматы на плече держат, пока их снимут, можно нырнуть в подсолнухи. Решили бежать кто куда сумеет, потому что если кучей дернуть, то положат, это мы заранее договорились. Немцы стоят с котелками, мы же взяли по бревну, часовые стоят в очереди, а там немножко расстояние было от завала до моста, поскольку мы целый день по одному пути топаем, то привыкли немцы, глянули, несут, кладут, возвращаются, опять берут и кладут. Мы бревна берем, несем туда, и сразу все три бревна, не глядя как, бросили. Знаете, мост был уже почти готов, там танки подошли, ждут, тоже обед привезли, губная гармошка играет, чувствуется, что танкисты были навесе. Мы как положили эти бревна, глянули, и туда, и сюда от дороги можно бежать, и в подсолнухи, и в кукурузу. И вроде они не обратили на нас внимания, часовые думали, что, может, мы в туалет пошли. Я нырнул внутрь, подсолнухи колючие, мы перебежали через дорогу, и тут немцы заприметили, что какая-то группа ломится в кукурузу, как полосонули из автоматов сзади нас.
Сколько мы так бежали, я не знаю, Андрей Кравец за что-то зацепился, упал и ногу подвернул, нога сразу же распухла, он кричит нам, мол, помогите. А мы все бежим, потом остановились, все-таки вернуться надо, отдышались, смотрим, тихо, ничего. Уже солнце садиться, ни преследования, ничего. Мы вернулись к Андрею, он лежит, сам двигаться не может, тогда я и Вася Строков пошли назад в хутор и вот ту тачку, что лежала на куче навоза, украли. Благополучно вернулись к своим, но Андрея не подняли, он выше всех у нас был. Представляете, в два человека не могли его тащить, но нельзя же бросать, кое-как в эту тачку его поместили, она страшно грязная, рубашку Кравца порвали, забинтовали ногу. Хотя, что мы там понимали в оказании первой помощи, не знаю, уже проехали на этой тачке, немного проехали, и быстро устали. Остановились у какого-то куста, рядом росла ива, тек ручеек, водичку попили, а есть нечего. Причем тачка, на которой Андрей лежит, в таком состоянии, что вот-вот развалится прямо под ним. Что делать? Решили ночью двигаться, сколько есть сил, а потом, возможно, наберем в каком-нибудь хуторе немного пищи.
Прошли где-то 15 км, двигались по дорогам между посевами, остановились, когда уже светать стало. Андрей стонет, у него нога аж посинела, решили оставить группу в кустах, а мы с Васей Строковым пошли на разведку. Впереди очередной хутор, вошли в первый же дом, сперва долго высматривали, нет ли немца, после решились и перелезли, там была верба, которая нависала аж на дорогу, я залез на это дерево на самый верх, осмотрелся вокруг. Немцев легко было обнаружить, они не скрывались, в отличие от наших. Вроде бы никого не было, решили пойти в ближайший дом, пока никого нет, там жил старенький такой хозяин, оказалось, что он еще 1914 г. в ту войну с немцем сталкивался. Жена у него умерла, рассказал, что живет с невесткой, но она сейчас ушла то ли в магазин то ли куда еще куда-то, т.к. хлеб они сами выпекали, то он дал две булки хлеба и кусок сала. Богатство. Взяли хлеб, пришли к своим, в ручейке вода, хлеб, сало, целый день отдыхали, наступила следующая ночь. Что делать, тачку тащить не можем, дороги проселочные, слишком тяжело, ребята говорят, мол, давайте оставим Андрея, сами пойдем в хутор, людей попросим его приютить. Пошли в какой-то другой хуторок, они находились вплотную друг к другу, зашли в одну хату, поговорили, ответили нам резко и неожиданно черство, мол, что вы тут бродите, везде понаписано, что если красноармеец появится, местные жители обязаны сообщать немцам, в поселении уже поставили бургомистров, они контролировали ситуацию. Ответ был один: «Мы боимся брать на себя ответственность, нас расстреляют!». Действительно, если бы немцы нашли Кравца, сразу могли подумать, что он красноармеец, он рослый такой. Так что ничего у нас не получилось, мы вернулись назад. Побоялись идти в центр хутора, в трех или четырех домах были, и везде не хотят брать. В этих поселках жило много черкесов, самих русских мало было, в основном какие-то другие национальности. Впереди отчетливо виднелись горы, утром можно было даже снег на Эльбрусе разглядеть. Дождались ночи, и решили: группа останется на месте, а мы с Васей пойдем вперед, будем считать шаги, чтобы понять, сколько пройдем и разузнаем дорогу, если никого не встретим, то возвращаемся, берем Андрея в тачке, придвинемся, остановимся, и опять вышлем разведку. Ребята остались, а мы пошли, совсем чуть-чуть продвинулись, как кавалерия на лошадях навстречу, мы в кусты сиганули, разглядели, что конников семь человек, наши разведчики, красноармейцы. Какая радость была, и сейчас помню, не представляете себе. Оказалось, их послали в разведку и мы удачно набрели. Вернулись с ними к своим ребятам, все хором говорим, перебиваем друг друга, оказалось, что они до нас уже две группы отвели в расположение части, а где-то тут ребята из нашей колонны еще бродят. Красноармейцы слезли с лошадей, все вооружены карабинами, висящими за плечами, мы тогда берем Андрея, кладем на седло, тачку бросили и с этой группой прибываем в полк. Оказалось, что это кавалерийская часть, нас сразу отвели в столовую, накормили, выдали обмундирование, помню, пояса дали на возрастных людей, с животом, пришлось дополнительные дырочки крутить. Всех зачислили в рядовые красноармейцы, после чего мы узнали, что формировалась кавалерийская бригада имени Героя войны знаменитого генерала Доватора, нас даже так и звали, «кавалерия Доватора».
Номер запасного полка, где нас начали учить, я не помню, был зачислен в первый эскадрон, нам объяснили, что где-то месяц мы будем учиться, после чего вся бригада будет переброшена куда-то под Москву. На утро личный состав был выстроен, нас в конце строя поставили, как пацанов, но уже у каждого брюки, сапоги, ремни. Перед нами выходит командир и говорит: «Кто может обращаться с лошадьми?» Все мои ребята, все шесть человек меня промолчали, но мне же надо хвастануть, говорю: «Я» Тогда команда: «Выходи из строя, старшина, забери его». Так я стал ординарцем нашего эскадронного, принял лошадей, оказалось, что прежнего ординарца отправили в строевую часть, они менялись периодически, и лошади не подпускают нового человека, уже 2 или 3 таких вот ординарцев за пару месяцев пережили, а лошади очень умные, чужих сразу чувствуют и не любят. Я подошел к ним, знаю, как обращаться, утром нам давали сахар и папиросы, а я не курил, и ребята мне за табак сахар отдали, я одной, второй сладкие кусочки даю, они за мной тянутся, только завидят, сразу же ржать начинают. Теперь представьте: командирская лошадь и моя. Как молодой новобранец следишь за своей экипировкой, противогазом, шинелью, и всем таким. Кроме того, как ординарец получаешь со склада два седла, надо после занятий каждую лошадь расседлать, или перед ними оседлать, накормить, ой, только тут я понял, что такое две лошади, ведь командирский скакун всегда должен хорошо выглядеть. В общем, мне досталось, мы там почти месяц пробыли, я уже втянулся, спал прямо с лошадьми, там ясли были, куда сено и овес клали, прямо в них и спал, ходить в казарму времени не было. Потянулись лошади за мной, если у всех они были стреножены, то я своим никогда ноги не привязывал, только увижу, крикну: «Орлик!» Сразу же обе бегут ко мне. Вот так я был одновременно и ординарцем, и новобранцем. Через месяц вызвал меня и моих ребят из группы командир, посмотрел на нас и сказал: «Среди красноармейцев вы самые грамотные, мы тут подумали и решили отправить всю группу в сержантскую школу в Моздок».
— Чему учили в запасном кавалерийском полку?
— В первую очередь рубке. Но самым сложным были кавалерийские команды, приведу такой пример: «Эскадрон, приготовиться к атаке!» При этой команде мы повода вешаем на луку седла, т.е. бросаем лошадь, тут необходимо управлять ногами, это очень сложно. Поэтому для отработки всех команд необходимо до месяца занятий. Когда начинается непосредственная атака, раздается команда: «Эскадрон!» Все вытаскивают шашки, а в левую руку перекидываешь поводья, это тоже сложно, и обе руки заняты, приходится в основном управлять ногами, ведь лошадь должна чувствовать команду влево повернуть, вправо, или «аллюр», т.е. вперед. Потом в итоге: «На врага вперед за мной!» Таким вот командам нас и учили, они не сходили с уст эскадронного, всего людей готовили по месяцу, может, даже больше.
В сержантской школе нас разделили, я попал в минометное отделение, правильнее сказать в минометное направление при школе. Там готовят по три месяца, и выпускаешься сержантом. Я ее окончил по первому разряду, так что мне присвоили звание «сержант». К концу осени 1942 г. я был направлен в действующую армию.
— Было больше теории или практики минометного дела?
— Мы должны были стать командирами расчета 82-мм минометов. Давали исключительно практика, в порядке которой изучалась теория. С двуногой или плитой ничего сложного нет, главное — это буссоль. Для правильной стрельбы ты должен четко знать, какие расчеты должен сделать, чтобы мина полетела именно туда, куда нужно. Вот тут нам теорию давали, и нужно было понимать такую вещь, как математика. Поэтому и брали в школу ребят с 8-ю классами образования. Иначе многого не сообразишь!
— Что тяжелее всего было таскать у миномета?
— Расчет состоит из командира, заряжающего и подносчика, когда мы всей ротой выходили на практические занятия, то командир берет ствол, заряжающий мины, а наш подносчик плиту. Ну и, как полагается, общая для всей роты двуколка, там куча ящиков с минами для расчетов.
— Как бы Вы оценили своих учителей?
— Хорошие и грамотные военные. Среди них были всякие, и фронтовики, и кадровые. В сержантской школе командиром был Герой Советского Союза, в звании капитана, он без ноги остался, к сожалению, фамилии его не помню. У него на гимнастерке была Звезда, мы все ее рассматривали. Это был очень грамотный человек. Да и многие офицеры были толковыми, хотя тут надо сказать, что тогда у нас звания «офицер» еще не было, назывались командирами. Когда же попал на фронт, появились в 1943 г. офицеры. А так люди учили в основном пожилые, хотя один был молодой, тоже без ноги, его, видимо, комиссовали, но он в запасном полку службу нес, как бы на полугражданской основе.
— Дисциплина была строгая?
— Необычайно. Дисциплина была такая, причем везде, что если патрон потерял, без разговоров расстрел. Правда, я за службу ни разу не видел, чтобы кого-то расстреляли, но важен сам факт, говорили: «Имейте в виду: страна в таком положении, что каждый патрон предназначен только для врага». Остальное понятно, неукоснительное соблюдение устава, но патроны среди нас ценились больше, чем кусок хлеба. Строго было.
— Учили стрелять из стрелкового оружия?
— А как же, и из винтовок, и из карабинов, вот автоматов по штату у минометчиков тогда не было, это уже потом, через год, нам начали их выдавать, да и то не всем. Кроме 82-мм и 50-мм минометов, в школе также учились пулеметчики, и противотанкисты. Они били из другого оружия, но нам не давали пострелять. Кстати, Андрей Кравец вылечился, и стал командиром отделения ПТР, ведал тремя расчетами противотанкистов. Погиб в боях на р. Самбек, где немцы активно использовали танки.
— Экзамены сдавали?
— Обязательно, а как же. Я шел по первому разряду, прибыла комиссия, мы все сильно старались. Другим, сдавшим не очень хорошо, дали только ефрейтора, как они себя показывали, я не знаю, но результаты стали видны на присвоении званий, давали такие: ефрейтор, младший сержант, и сержант. Все ребята из нашей группы получили сержанта.
— Устав изучали?
— Это в первую очередь, когда я еще был ординарцем, зубрил пункты. Мы сразу приняли присягу, когда в полк зачислили. Вообще-то, по идее нас должны были сначала немного обучить, и только потом сделать красноармейцами. Но ведь оружие и стрельба из него допускается только после присяги. Так что на войне правила корректировали.
Направили меня в 867-й стрелковый полк 271-й дивизии, которая в это время проходила переформирование, ее готовили сначала для прорыва фронта противника, а затем для взятия Ростова. Кстати, по прибытию в часть я уже знал, куда мы будем наступать. Пополнение приняли в минометную роту, в которой всего служило 65 человек. Помню, командиром у нас был такой маленький, шустрый старший лейтенант, ох, как он плясал. Мы пришли уже вечером, вдруг ротный говорит: «Жиленко, найди мне фанерку». Ничего не понял, но нашел какую-то доску, представляете, он становится на нее и давай отплясывать чечетку, ох и командир был, грамотный офицер. Жаль, погиб под Ростовом.
Наша рота находилась в подчинении непосредственно у командира полка, и считалась ударной частью поддержки. Первые недели продолжалась обычная жизнь, готовились пехотные батальоны, мы своим делом занимались, у нас устроили полигон, на котором постоянно проводились стрельбы. В январе 1943 г. мы приняли участие в боях на ставропольском направлении, здесь наша дивизия вступила в бой в составе 44-й армии.
Меня назначили командиром расчета в первом взводе, только принял должность, как тут же пришел к нам полковой секретарь комсомольской организации Фарбер Марк Петрович, кстати, в войну не выбирали, а назначали и парторгов и комсоргов, по-моему, с полкового звена. Начал расспрашивать, что и как, мы ему объяснили, как получилось с билетами, но секретарь говорит: «Не беда, мы вас примем!» Так нас снова приняли в комсомол. Мы уже и забыли, где находился тот хутор, в котором попались, если только случайно на него выйдем, да и кто будет искать эти комсомольские билеты. В итоге выдали новые бумажки, другими словами, во второй раз приняли. Пока мы стояли на формировке, а это продолжалось больше месяца, присматривались, кто и как себя ведет. Активность больше всех я проявлял, вскоре меня назначили комсоргом в роте, хотя это была уже выборная должность.
Начались обычные бои. Вам интересно, каков он, этот первый бой? Поскольку мы минометчики находились от передовой линии примерно в 400-500 метрах, ведь дальность стрельбы — до 2,5 км. Наши минометы спокойно давали такое расстояние. Поэтому серьезный бой мы ощущаем в одном случае, когда дивизия прорывает оборону, а в первое время у немцев обороны не было, и сперва шли столкновения местного значения, к примеру, впереди немцы в хуторе засели, а наши уже фланговым ударом взяли станицу за ними. И немцы оказывались в окружении, так происходило по всему Кавказу. Правда, надо откровенно признаться, немцы все-таки успевали отступить от наших войск. Дивизия в таких боях больших потерь не несла, мы двигались вперед. Когда вражеское командование сообразило, что их части остаются в окружении, немцы постепенно начали отходить в направлении на Ростов, а мы методично вытесняли их. Конечно, кое-где были схватки, война есть война. Так мы продвинулись до самого Сальска, важной вехи на пути к Ростова. Январь, холодно. Но мы одеты были тепло, у всех валенки, ватные брюки, в этом плане было хорошо, да и кормили нас отменно. Когда мы стояли на переформировке, плоховато кушали, туговато приходилось, ведь постоянные занятия, а норма строгая, не хватало. Я чувствовал по себе, но как только пошли первые бои, тут у нас появился и хлеб, и сало, а сало для солдата это самое необходимое, между прочим. Ведь кусочек съешь, и потом целый день в сражениях, а борща похлебаешь, через два часа есть охота. Сам Сальск мы не брали, находились рядом, его освободили 22 января 1943 г., после чего наша дивизия приближались к Ростову.
В это время бои стали серьезнее, нам стали постоянно давать задачи по обстрелу противника, мы били в основном по площадям, давали координаты из полка, и мы давали жару, в основном туда, где было большое скопление немцев. Обстреливали преимущественно пехоту. Сами понимаете, наше дело заключалось не в том, чтобы выбирать цели, для этого служили специальные разведчики, думаю, тогда наладилась связь с самолетами, летчики постоянно передавали, где большое скопление людей. Так что все в роте знали, что мы уничтожали не технику, а живую силу противника. Мы продвигались вперед, и вскоре подошли к Ростову, но в феврале наш полк выдвинули влево от основного направления наступления, и мы атаковали сразу на Азов. Понимаете, все это я узнал уже после войны, тогда же просто выполнял приказы, куда и как нас направляли, никто и не задумывался даже. В феврале мы освободили Азов, после чего начались очень тяжелые бои за село Чалтырь. Пришлось действительно трудно, один батальон из нашего полка прорвался через Дон, захватил железнодорожный вокзал, немцы страшно сопротивлялись, послали танки, я собственными глазами видел, как они попытались ударить во фланг нашим частям, и три танка ушли под лед, видимо, там был какой-то водоем или пруд. Хоть и зима, но техника у немцев оказалась слишком тяжелой. В итоге танковая атака у них не получилась, тогда немцы установили артиллерию и стали обстреливать наших по направлениям. Особенно тяжело приходилось из-за минометной стрельбы. Но что творилось на вокзале, не передать словами, сколько там погибло ребят, даже больше не от снарядов, а от обрушения стен и потолка. В таких боях мы провели уже порядочно времени, а если долго находишься в наступлении, то вши заводятся, поэтому нам организовали баню, это было в какой-то станице под Азовом. Нагрели специальные бочки, мы старое обмундирование сняли и стали мыться, как тут на нас налетела немецкая авиация и так начала бомбить, что баню зацепило, помещение начало рушиться, все мы голые, в мыле из этой бани повыскакивали. Ничего не сохранилось, и как назло нам не подвезли обмундирование. Вскоре выяснилось, что в станице был захвачен румынский склад с обмундированием, поэтому командир приказал надевать трофеи и все мы в румынское обрядились. Я встретился с этой дивизией позже, на Дальнем Востоке, так представляете, за нашим полком сохранилось прозвище «румынский». Я не знаю, погиб ли кто при бомбежке, но одно точно — мы так и не вымылись, а в следующий раз уже аж в июне мылись, когда стояли в обороне по реке, немцы по ту сторону, мы по эту, причем прямо в реке мылись. Как нас не поубивали, сам удивляюсь.
В феврале дивизия вышла к р. Самбек, где заняла оборону вплоть до июля 1943 г. Здесь нам не удалось пройти сходу, и скажу, почему так случилось: со стороны Ростова площадь была открытая, только кусты по реке, местность свободно простреливалась немцами. Сама река не широкая, метров 15-20 на нашем участке, не больше, но глубокая, надо было форсировать, и что самое трудное, на той стороне, где засели немцы, меловые холмы располагались, высотой 50-60 м., а то и выше. В основном они спускались прямо к реке, везде обрывы, просто так не вскарабкаешься, да еще противник выкопал подземные ходы как в метро в обрывах, соорудили бойницы и вывели к ним артиллерию и танки. Так сильно укрепили свой берег, что в случае нашей атаки войскам прорыва пришлось бы очень трудно. Готовились долго, до самого июля, на нашем участке постоянно разведку делали, чтобы определить, где делать прорыв. И еще одна причина, отчего не пошли в атаку сразу: наша 271-я стрелковая дивизия считалась дивизией прорыва, и когда она этот самый «прорыв», что там от нее остается, даже вспоминать не хочется. Тогда ее отводят во второй эшелон для формирования. И как раз перед рекой мы потеряли много людей, надо было восстанавливать полки. Знаете, на протяжении всего времени на фронте я воевал в одной дивизии, и она постоянно участвовала в прорыве. Сколько людей погубили. Отводят в тыл, формируют и опять в наступление. Страшно.
В 867-й стрелковый полк поступило задание взять «языка», я не профессиональный разведчик, правда, мы при форсировании небольшой реки делали прорыв, и я участвовал в разведке, тогда мы достали ценного немца. В этот же раз к нам в полк пришел сам командир дивизии полковник Говоров, ставший впоследствии маршалом Советского Союза, и объяснил, что необходимо, во что бы то ни стало взять языка. К нам в полк прибыли 11 разведчиков во главе со старшим лейтенантом Кузнецовым, настоящие профессионалы, их командир уже был Героем Советского Союза. Надо было взять немца, и непросто немца, а обязательно офицера. Меня назначили комсоргом группы прикрытия, т.к. я был ротным комсоргом, на такие задания брали в основном коммунистов, а парторгом и одновременно командиром нашей группы стал сержант Зеленкин, также из нашей минометной роты. Кстати, в группу прикрытия минометчики часто попадали, потому что у нас численность подразделений обычно была почти полная, а в пехоте недостаток постоянно ощущался. Всего в группе насчитывалось 23 человека с 2 пулеметами, кроме того, были выделены специальные гранатометчики и отделение саперов, они должны были проходы делать. Другими словами, в такой небольшой группе собрались солдаты почти всех родов войск. Проделали нам ночью проходы, мы тихонько пробрались и залегли перед немецкой обороной, я слышу, как Кузнецов дает команду командиру нашей группы: «Как только мы с «языком» проползем, вы сразу же закрываете проход!» Они уже разведчики, до этого месяц работали в этом направлении, знали, где можно взять офицера. Было понятно, что без шума так или иначе не обойдется, немцы обязательно постараются отобрать пленного, поэтому нам надо стоять насмерть. Ну, прошли они туда, примерно через полчаса с шумом возвращаются, смотрю, захватили немецкого оберлейтенанта, так интересно, взяли его, в палатку закрутили, веревками перевязали и тащат. Он сопротивляется, совершенно не хочет идти, крутится, этот шум выдал наших, и немцы подняли стрельбу. Не представляете, какой начался кошмарный ад, немцы двинули вперед пехоту, сзади начались сплошные разрывы от мин и снарядов, немцы так хотели отсечь разведчиков от основной линии войск. Тем временем по телефону командир группы Зеленкин сообщил начальнику штаба полка капитану Литовскому (кстати, он был финном, старым коммунистом), что «язык» взят, и разведчики уже прошли линию немецкого обстрела.
И тут произошел такой случай: когда немцы поняли, что захваченного пленного не вернуть, подняли страшную стрельбу, и тогда Кузнецов говорит Зеленкину: «Языка могут убить!» Представляете, Зеленкин лег на немца, прикрыл его своим телом и говорит: «Тащите» Их поволокли. Пока принесли к нашим окопам, на парторге не было живого места от снарядов и пуль. Зеленкин погиб, а немец остался жив, даже не ранен. Еще в начале командир мне крикнул: «Жиленко, командуй группой». Ну как командовать, все мы залегли и открыли огонь, немцы тоже стреляют, пули летят туда и сюда. Наконец поступила команда: «Язык» доставлен, можно отходить». Как же тут отходить, я крикнул ребятам, мол, отходим, а головы приподнять нельзя, снаряды рвутся, к немецким орудиям присоединились наши, бьют прямо перед нами, чтобы противник не прорвался к нам. Мы готовились к рукопашному бою, но, к счастью, не получилось, тихонько отползли. После боя в окопы вернулась примерно половина. Каждого из участников группы прикрытия наградили орденом Красной Звезды. Вот только сказать, сколько погибло, я не смогу, некоторые ребята были даже из других полков. Одно точно — достался «язык» большой кровью, и, самое главное, ценой жизни замечательного человека — сержанта Зеленкина.
— Вы как минометчики готовились к прорыву?
— А как же. Задания ставятся в полку, нам надо выполнять то, что командир прикажет. Готовились обеспечить атаку пехоты, нам объясняли, что в случае задержки пехотных частей, надо сразу же оказать помощь, потому в обороне мы постоянно занимались расчетами и определением ориентиров. Помню, не отлипали от бинокля, все высматривали, где находится скопления пехоты противника, и куда, скорее всего, придется бить. А вот что еще запомнилось из подготовки — постоянно подвозили мины. Такие склады получались, огромные. Готовились основательно.
Вплоть до июля 1943 г. на участке, занимаемым нашим полком, так и не нашли места, где можно было бы форсировать речку. Все время разведка искала какое-то другое место. В итоге, видимо, с помощью полученной от обер-лейтенанта информации, нашли где-то проходы для прорыва. Где-то в начале июля сообщили, что дивизия должна будет наступать. В это время начались страшные бои на Орловско-курской дуге, в роте говорили, что наше наступление проводится по распоряжению Жукова для взлома всей системы немецкой обороны. Нашему полку было приказано провести отвлекающую атаку. Начались тяжелейшие бои. Дивизия почти вся полегла, потом подошла другая, которую мы как минометчики поддерживали. Понимаете, мы тут и не могли прорвать вражеские позиции, имитировали. Показывали немцам, какие русские глупые. Через реку вплавь солдаты переплывали много раз, потери несли страшные, и вот в один из дней командир полка дал команду минометчикам взять карабины и провести атаку. Настолько людей выбило, что нас погнали как пехоту, ротный повел в атаку, и здесь был ранен. Мы вплавь, там, где можно было, переплыли, и вышли в атаку. Естественно, ничего у нас не получилось, только командира практически сразу же подстрелили, он упал, и я потащил ротного через реку, правда, чуть сам не утонул. Сдал его санитаром и снова вернулся в строй. Снова атака, опять мы ничего не достигли, вернулись на старые позиции.
Знаете, пехотная атака страшное дело, там трудно определить, где и что стреляет, немцы били минометами и снарядами, представляете, мы были перед их пушками как на ладони, бежали по открытой местности, стреляли по нам прямой наводкой. Но все-таки самое страшное оружие для пехотинца — это пулеметы. Когда мы вернулись на свою сторону в окопы, произошел перерыв в военных действиях. Затишье поневоле, ведь наши войска выдохлись, а немцы только держали оборону, сил контратаковать они не имели. Мы тоже сели в оборону, в это время меня и еще двух человек отозвали в военный совет, сперва побеседовали, потом вдруг говорят: «Мы вас решили отправить в Тамбовское Краснознаменное училище» Получается, хотят готовить из нас офицеров, но из нас никто не желал, уже столько провоевали в дивизии, не понимали по молодости, что такое разница между офицером и сержантом. Начальник отдела по работе с личным составом дивизии полковник Альпин послушал наши возражения и говорит: «Вы еще навоюетесь, мы пока только сюда дошли, а еще всю страну надо освобождать, командиры нужны!»
Так отправили всех троих в Тамбов. Училище было известное, славилось тем, что качественно готовит командный состав. Правда, ни о каком прохождении всего курса обучения речи не шло, нас готовили по военному времени от 3 до 5 месяцев, в зависимости от специальности. Так интересно, вроде недавно прибыли, а тут сразу и выпускают. Зато учебная нагрузка была по 16 часов в день, все время нас готовили, я был направлен на курсы по минометному направлению, все те же 82-мм. Кроме того, что нам давали военную подготовку, одновременно проводили политподготовку, Так получилось, что меня как комсорга роты отправляли на них, официально я пока не считался политработником, но курсы прослушивал. И в конце мы сдавали экзамены не только по боевой подготовке, но и политическую спрашивали, поэтому некоторые выпускники получили на руки документы, в которых было указано, что нас можно использовать политработниками, кроме командиров.
В это время нам выдали погоны. Они были такими большими, у меня плечи узкие, смотрелось потешно. После выпуска нас одели уже как офицеров, в военные рубашки. Всем присвоили звание «младший лейтенант», курсы считались не полными, тогда в этом отношении было строго, и только полностью закончившим присваивали лейтенанта. Направляют меня и других выпускников в Орел, куда мы прибыли уже осенью 1943 г. В военном совете приняли нас хорошо, всех распределили по учебным частям. Я попал в стоявший в городе отдельный запасной минометный батальон, он специально готовил расчеты на 82-мм минометы. Рядом с нами учили на пулеметы, противотанковые ружья, а также 50-мм минометы. Правда, чисто по моей специальности готовили только в нашем батальоне, в остальных частях распределение шло по взводам.
Мы готовили не только рядовых, даже офицеры после госпиталей проходили у нас практику, кроме основной службы, я опять стал комсоргом. Вскоре я узнал, что наша 271-я стрелковая дивизия получила почетная наименование «Горловская» и готовится к очередному прорыву. Написал рапорт, чтобы меня направили туда, тогда моментально решили этот вопрос. Прибыл в свою же часть, но так как я младший лейтенант, мне дали второй взвод, который оставался свободным без командира, командиром роты к тому времени стал лейтенант Шамсутдинов, командиром первого взвода — лейтенант Гупайло.
Дивизия получила пополнение, готовилась наступать по направлению на Житомир, который был вновь оккупирован врагом. Все были настроены на штурм. Впереди ожидал роту бой, в котором погибает наш ротный Шамсутдинов, а Гупайло становится на его место, тогда мне дают два взвода, потому что некому командовать. Были сильные бои, и передовую линию прорвала группа немцев, Шамсутдинов кричит: «Отбить атаку!» Тогда мы идем в рукопашную, каждый вооружен винтовкой со штыком. Это страшное дело, атакуем немцев, они навстречу также со штыками. Прямо на меня пер толстый здоровый немец, я был поживее, кроме того, если у нас штыки, то у них ножи, покороче, и спасла длина, я первым его проткнул. Но немец на меня упал, не могу вытащить штык, отчетливо вижу, как второй на меня замахивается, все, здесь был бы конец, но Шамсутдинов спас. Он с пистолета то ли сзади, то ли откуда-то еще пристрелил второго немца. А сам ротный в том бою погиб. Позже пехотинцы нам говорили, что чаще всего получается так: кто бы первым ни победил в рукопашной, второй противник сзади убьет. Это тебе не кулачный бой, а самый страшный, штыковой.
Позже погибает и Гупайло, ситуация во время прорыва становилась все тяжелее, мне приказывают принять минометную роту, покомандовал с неделю, и бои закончились не совсем ладно, меня тяжело ранило. Положили в походный медсанбат, следовавший за дивизией. Пуля не осталась в ноге, а вышла напрямую, надо было прочистить рану. Мне разрезали мясо, прочистили. Наркоза никакого не было, я и так от боли плавал, меня держат, режут. И представляете, через неделю все затянуло, молодость…
На фронте я в общей сложности был ранен три раза, этот последний. Первый раз получился, когда меня приняли в партию, я еще сержантом был. Оказалось, что мне выписали партийный билет, на войне могли из кандидатов перевести в члены партии. Как один бой прошел, мне вечером позвонили и приказали прийти в политотдел, мы стояли под каким-то курганом, местные называли его «Матвеев». Выяснилось, что членами стали трое ребят из роты, и мы решили идти по тропинке через лес. Но немцы изучили этот путь и посадили пулеметчика, мы не догадывались об этом, хотя нас предупреждали, чтобы днем по тропинкам не ходили, только за водой в ручей, и обязательно ночью. Снайперы вообще любили уничтожать пехоту на дорогах, что наши, что вражеские. А мы по глупости решили пойти днем, там надо было пригорок преодолеть. Немец стреляет, мы подошли, залегли. Считаем: «раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…» Звинь пуля, и через каждые семь секунд бьет наугад. Первый раз посчитали секунды до семи, один наш поднимается и бежит, падает, и покатился. А пуля за ним не успела, тогда немец начал через каждые пять секунд стрелять, второй пробежал, тогда он начал через три секунды бить, думаю, это был какой-то особый пулемет, метко бил одиночными, теперь я остался, посчитал, все-таки три секунды мало, пробую, в напряжении себя держу. Решил бежать, раз, два, три. Не успел, естественно, пуля меня раз, и прострелила. К счастью, прошла навылет, я же покатился, видимо, немец решил, что раз мы падаем, значит, он нас уничтожил, и перестал стрелять. Ребята меня ждали, так что я как говорится, стал членом партии с кровью. Доставили в походный медсанбат, врач-хирург посмотрел, говорит: «Через неделю заживет, ты молодой». Все прочистили, разрезали, затем забинтовали, начальник политотдела пришел в палатку и вручил мне партбилет.
В другой раз уже когда я стал командиром взвода, мы вели интенсивный обстрел из минометов, и немцы напустили на нас авиацию, рядом находились румынские блиндажи (они сильно отличались от немецких явно худшим качеством), но мы их до этого сами же и разбили. Первая волна самолетов закончилась, уже пошла вторая, всюду разрывы бомб, делать нечего, все вскочили в ближайший блиндаж, я самым последним упал головой вниз, и тут как раз взрыв, перекрытие обрушилось, не знаю, сколько там человек погибло, я сознание потерял. До сих пор у меня деформирована черепная коробка, было сломано ребро, ребята за ноги меня вытащили, попробовали расшевелить, сначала думали, что погиб. Потом говорили, я начал шевелиться, вроде живой, отправили в медсанбат. Там я отошел, мне из ноги вытащили семь осколков об бомбы, они как-то рикошетом прошли и остались в ране. Кстати, последний, восьмой, осколок вытащили в 1957 году в Чите, рана заросла, и только бугорок был, меня не беспокоил, вот в 1957 году начал беспокоить, врач осмотрел ногу, разрезал мясо, и вытащил магнитом этот осколок, я его до сих пор храню. Таковы мои три ранения, два пулевых, одно осколочное, да еще, видимо, бревно по башке садануло, был контужен. Сами видите, сколько человек перенести может.
Всего я пролежал около 10 дней, вскоре прибыл транспортный самолет. На этот раз военный совет отбирал офицеров в военно-политическое училище им. Ленина, меня направили туда, сказав, что долечиваться буду в Москве, сперва, на транспортном самолете доставили в столицу, где определили в какой-то переходной госпиталь. Уже в палате сообщили, что я и еще двое офицеров из нашей дивизии зачислены слушателями военно-политического училища им. Ленина. Это случилось в начале 1944 г. А 1943-й год прошел для меня на фронте.
— Какие настроения господствовали в станице в 1941 г.?
— Люди были твердо настроены — мы победим. Когда я оканчивал школу, везде висели плакаты: «Мы победим!» и т д. Когда речь Сталина слушали, отец мне сказал: «Сынок, немцев мы разобьем!» Его брат участвовал в войне с немцами в 1914 году, отец был его моложе почти на 5 лет, когда дядя вернулся с фронта, то рассказал, что немцы крепкие вояки, но против русских все-таки не потянут. Среди молодежи витали патриотические настроения, как-никак комсомольцы. Тогда не понимали многого, и война неожиданно началась, думали, легко будет, а вот как получилось. Люди знали, что работать надо день и ночь, особенно на заводах, также у нас в колхозах допоздна трудились. Казаки были уверены, что мы победим. Помню, когда немцы подошли к Москве, отец мне говорит: «Сталин сказал: «Если где нам будет туго, я призову вплоть до своего возраста, но мы победим!» В народе действительно господствовало одно настроение — победим.
— Были ли случаи спекуляции в станице или воровства в 1941-1942 гг.?
— Да нет, в станице такого не было, казаки дружные, сперва как-то, когда пацанами были, дрались донцы с кубанцами, у нас был отличительным признаком чекмень, а у кубанцев — шаровары. Но к старшим классам все подружились, да так, что водой не разольешь. Ни среди молодых, ни среди старых воровства не было, даже наоборот, люди сплотились и стали дружны, недаром говорят, что война объединяет людей.
— Насколько часто ствол миномета перегревался при интенсивной стрельбе?
— Ничего подобного и близко не было, сколько я был на фронте, даже не слышал о таком. Даже на р. Самбек мы начали применять немецкие мины, они на 1 мм меньше, так что необходимо заряд добавлять, и то не перегревался, все нормально. И на моей практике ни разу не было, чтобы мины детонировали в ящиках или в стволе.
— Насколько был хорош буссоль у миномета?
— Отличный, по нему было легко определить расстояние, по целям пристрелка производилась моментально. Всегда перед стрельбой приносили таблицу стрельбы, составленную командиром роты, вернее, он ее корректирует для нас, а составляли ее полковые штабные артиллеристы. Ну а, будучи взводным, я старался сам дополнительно уточнять данные под свои минометы. Хорошо в училище все-таки учили, сейчас вспоминаю, все расчеты производились в уме, и делали их моментально.
— Как бы Вы оценили рядовых минометчиков?
— По сути дела, никакой подготовки для заряжающего и подносчика не было, был важен командир расчета, а заряжающие только выполняли команду, их дело — мины быстро вставлять, подносчики же подтаскивали ящики. Им больше знать ничего не надо. Когда я пришел в роту, нас было трое молоденьких пацанов, а рядовыми под нашей командой оказались мужики по 40 лет, колхозники. В основной массе рядовые были тогда безграмотными, единственный из старшего поколения, кого я встретил с образованием, был Зеленкин, он до войны работал директором школы, но это был настолько гражданский человек, что в армии ему приходилось очень трудно. При этом — хороший товарищ.
— Какое у Вас было личное оружие как у минометчика?
— Сначала карабин, затем пистолет «ТТ», стрелять из него доводилось. После того, как мне присвоили звание «младший лейтенант» мы с пистолетом постоянно ходили. Вспомнился интересный случай: во время учебы в сержантской школе приходит утром наш командир капитан Калиночкин, толковый мужик, хорошо нас учил, и говорит: «Ребята выручайте, я потерял пистолет!» Мы давай искать всей группой, он рассказал, где был, что делал, но не сказал, где потерял. Оказывается, капитан пришел в туалет, мужское отделение оказалось занято, тогда он поперся в женское, снял пистолет, положил на окно, оделся… и забыл пистолет на окне. А окно было высокое, так получилось, что когда мы потащились в женское отделение, я первый обратил внимание, что от окна выглядывал кусочек пряжки. Принесли Калиночкину пистолет, как он рад был, в то время под трибунал мог угодить. В другой раз, когда я был уже курсантом в Москве, то нам поручили ответственное задание: охранять продовольственные склады, поставили меня часовым, тепло одет, шуба, валенки, в руках винтовка. Ночью нас меняли через два часа, снегу по пояс, под конец дежурства меня, как говорится, дернуло передвинуть винтовку, ну, скучно, месяц на небе, светло, пока возился, один патрон упал в снег. Да я еще не сразу заметил, а пошагать вздумал и втоптал его в снег. Перед приходом разводящего начал готовится, вижу, патрона-то нет, и как назло вспомнилось, что за патрон расстрелять могут. Тогда я винтовку поставил, и руками снег перегребать стал.
Только взялся, пришла смена, кричат: «Разводящий со сменой!» А я в ответ: «Кругом!» Ребята изумились: «Ты что, Жиленко, мы за тобой пришли». Делать нечего, я упираюсь: «Кругом, а то стрелять буду!» Передернул затвор, и они ушли, поперлись к начальству и подняли бунт, что случилось. Я в это время винтовку опять поставил, лихорадочно разгребаю снег. Когда возвратились с начальством, я патрон нашел, зато руки уже не чувствовал, обморозил страшно, потом лежал в госпитале целую неделю. Столько снега перегреб, страшно вспоминать, естественно, так и не признался, почему смену не пустил, только потом, когда стал замполитом, признался одному знакомому командиру, учившему нас. Тот тоже пояснил, чего меня не исключили: «Ну, в принципе ты молодец, правильно действовал, а вообще тебя спасло то, что ты был единственный курсант в своей группе, награжденный орденом Красной Звезды». В другом случае я мог бы и под трибунал угодить. Так что, как видите, на войне оружие страшно не только на фронте!
— Как поступали с пленными немцами?
— Тут я не могу сказать, брали же не мы в принципе. Зато я знал, что немцы с нашими пленными страшно себя вели. Моего брата Николая под Харьковом захватили в плен, тогда на фронте говорили, что Хрущева сняли с члена военного совета. Я до сих пор очень жалею, что Сталин Хрущева не арестовал, ведь там несколько армий немцы взяли в плен. Брата с однополчанами загнали в Бухенвальд, где он три раза пытался бежать, его били, искалечили, непонятно, как он живой остался, особенно учитывая их содержание. Все-таки к концу войны им удалось сбежать и американцы его освободили во время очередного ареста. Кстати, в числе 200 советских военнопленных со всего лагеря брата агитировали пойти к американцам, он не согласился, хотя союзники стращали: «Вас всех расстреляет Сталин». Николай рассказывал, что он думал: «Расстреляют, так хоть дома». И что вы думаете наши сделали, они все 200 человек поселили в Ивановской области, на лесозаготовке в поселении на 10 лет. Мне ничего не сообщали, хотя я разыскивал брата, просто писали: «Пропал без вести». Только когда уже пошло восстановление в нашем государстве, мы получили весточку, что он жив. Я взял отпуск, приехал в Москву, как офицера меня даже пропустили в зону спецпоселения, и отпустили Николая в деревушку, где мы с ним три дня провели. После этого я улетел, а командир охраны сказал, мол, мы его отпустим. Действительно, его отпустили в Сталинград, в общем, он даже не знал, что у него жена умерла, из двоих детей мальчик умер, а дочка выжила. Так что мы относились к немцам не самым лучшим образом, хотя сейчас время изменило многое, вроде бы в принципе примирились, ну что же, погибли люди, теперь это все в прошлом. Россия зла не держит, но я до сих пор помню, как они издевались, наших людей и малых и старых расстреливали. В этом немцы были самыми настоящими варварами.
— Как в войсках относились к таким именам, как Жуков, Рокоссовский, Конев?
— К старшему командному составу отношение было хорошее, плохого о них я не слышал. Особенно высоко солдаты ценили тех, кто имел звание маршала, считалось, что это очень заслуженный человек. Но после войны, когда я стал офицером, и дослужился до полковника, понял, что Жуков вел правильную политику и напрасно на него наговаривали всякую муру. Когда его сняли с должности, в войсках начали рассказывать, мол, Жуков был неумехой, а Хрущев молодец — откровенная глупость. Жуков же, как честный человек со спокойным сердцем ушел командовать военным округом, никаких поползновений не предпринял, а ведь его очень высоко ценили в войсках. Единственное, в душе наверняка остался осадок, вспоминать больно, зря его затравили. Он бы много пользы принес стране.
— Что было самым страшным на фронте?
— Я страха еще не понимал, мне был 17 лет, просто старшие говорили, что делать, я выполнял как на автомате. Но перед врагом страха никогда не чувствовал.
— Самое опасное немецкое оружие?
— Если посмотреть и подумать, то это авиация, но мы тоже хорошо противостояли врагу, особенно когда «Катюша» появилась, тогда немцы быстро забегали. Вспоминается такой случай, взяли мы какой-то город, минометчики, нас немного, ночью надо выставить охрану, а так хочется хоть немного отдохнуть. Я встал на вторую смену, ночи короткие, наша рота заняла дома и подвалы, в которых раньше стояла какая-то румынская часть, прошло дежурство, иду и думаю: «Ах, солома была наслана в подвале, отдохну». Пришел, лег, просыпаюсь, уже светло, отдыхал всего час или полтора. Смотрю, не поверите, слева от меня румын лежит, и справа тоже. Оказалось в этом подвале, который они оборудовали под блиндаж, скрывалось 6 человек. Они видят, что толку нет, и решили дождаться, пока я проснусь и сдаться. Так что схватил автомат и всех взял в плен. Дело не только в оружии, важен боевой дух, без него на войне никуда.
— Как бы Вы оценили боевые качества румын?
— Да ну что вы, какие боевые качества у румын. Когда мы стояли у реки Самбек, такой анекдот в войсках ходил: «Где русские напирают, там румыны насирают!»
— Сухой паек выдавался?
— Обязательно, в него входили сало и хлеб. Сала было не больше 100-200 грамм, но паек был сытный. Кстати, нам также давали американские консервы, очень вкусные, мы думали, какое нежное мясо. Позже я узнал, что это было китовое мясо, а по вкусу даже и не скажешь. Тех же 100 грамм на человека хватало, чтобы наестся. К примеру, почему солдаты в дивизии прорыва в бой стремились? Во время наступления мы получали полный паек, офицеры даже масло и галеты, все было. Как только бой окончится, уходили во второй эшелон и паек снимали. Вот тут мы уже в натяжку ели, поэтому все стремились сразу пойти в бой. Интересно получалось, на формировку отводилось до четырех недель, а наше командование старалось уложиться за полторы или две недели. Ведь голодный паек был для всех, не потому, что хотели так стимулировать к бою, а потому что государству надо было в первую очередь снабдить бойцов, которые идут в бой, а тыловые части питались по остаточному принципу. И еще: когда был в училище, кормили неважно. Мы даже с другом хотели удрать, дезертировать, настолько слабое было питание, что после полных пайков животы сводило. Занятия при этом длились по 12 часов в день, очень тяжело приходилось. Мы убежали, добрались до вокзала, нас, естественно взяли, и снова, если бы не орден Красной Звезды, обязательно могли или расстрелять, или в штрафную отправить. Так что питание для солдата очень много значило. В тылу кормили внатяжку, а занятия длинные.
— Женщины в части были?
— Только санитарки, у нас в минометной роте имелся санинструктор, ну, а что касается старшего комсостава, мы видели, что там еще какая-то медицина была при штабе, но как и для чего, не знали. Вот про полевых жен я не слышал, в таком возрасте был, даже не обращал внимания на это. Хотя конечно, при штабе женщины имелись, они ходили в погонах, это связистки, может, чего между ними и офицерами происходило, но до нас, сержантов или лейтенантиков ротного уровня, не доходило.
— Деньги на руки получали?
— На руки выдавали только солдатам, а офицерам начисляли на специальную книжку, я ничего не получал, все отправлял домой.
— Ваше отношение к замполитам?
— Я сам был комсоргом, затем в войну с Японией замполитом, считаю, что свою функцию выполнил, никому и никогда не позволили усомниться в том, что коммунист должен быть впереди. Помню, когда немцы прорвались и пошли в атаку, то мы минометы оставили и с винтовками в руках во главе с командиром роты атаку отбили, коммунисты были впереди. Так положено, немцы вояки крепкие, если только покажешь слабость, то все…
— С особым отделом сталкивались?
— Чекисты в военное время творили страшные вещи. К примеру, у меня дядю застрелили. В 1942 году когда нас призвали в армию, дядя Костенко по материнской линии служил в артиллерийской части, немцы пытались захватить станцию Егорлыкскую, его же как раз перед этим отпустили на ночь домой, там примерно 30 км до Новороговской, командир разрешил лошадь распрячь, на которой дядя снаряды возил, на ней поехать домой, чтобы к утру он вернулся. А бои идут, он дома не был три года, у него 4 детей. В станицу дядя прибыл, повидал своих родных, сел на лошадь, но по дороге особисты его задержали, после чего расстреляли. У меня отношение к ним негативное, но личной неприязни как к людям не было. Ведь все зависит от человека, а не от должности. Когда мы хотели удрать из Тамбовского училища на фронт, после задержания ко мне в камеру пришел старший лейтенант Символоков, уполномоченный по училищу. Кстати, он отдельно со мной говорил, другой, который задерживал, успел настращать. Символоков же посмотрел личное дело и говорит: «Да сержант, как же ты так поступил? Еще орденом награжден!» Я ответил ему: «Кормят плохо, да и куда бежали, на фронт» В итоге по его ходатайству меня простили, а могли бы расстрелять как дезертира. Так что они были с одной стороны жесткие, но не могу сказать, что звери. Еще раз повторю, все зависит от человека. Спасибо Символокову. Другой не преминул бы воспользоваться случаем и присудил на полную катушку.
— С «власовцами» доводилось встречаться?
— Я их конвоировал. Когда мы взяли одно небольшой поселок, мне поручили конвоировать 43 калмыка, служивших немцам «власовцами». Дали 7 человек в качестве сопровождения. Я старший, повели их. Идем мимо поля с подсолнухами, мы почувствовали, что они явно затеяли заговор, сейчас вот-вот всех сметут, хоть мы и с автоматами идем по правую и по левую стороны, но что-то больно много они между собой по-калмыцки говорили, я сразу смекнул. Когда пошли с 1 км от основным сил, начались сплошные поля, чувствую, тут беда будет. Если они побегут, то ничто нам не поможет, ни автоматы, ничего. Тогда я приказал быть начеку, они только увидели, что мы за автоматы взялись, сразу же рванули все, один высоченный конвойный растерялся, у него автомат выхватили, хорошо, что этот растяпа его не зарядил. Поняв, что затея не удалась, калмыки рванули в разные стороны, нам пришлось стрелять, в итоге 18 человек было убито а остальных все-таки сумели собрать и довели до штаба, где всех сдали. Правда, пришлось потягать с особым отделом, там меня долго пытали, все допрашивали, сперва с таким напором, мол, у нас пленных не расстреливают, в таком духе. Я честно ответил: «Если б мы не применили оружие, то конвой бы сейчас перед вами не стоял, все 7 человек погибли». Мне повезло, что это были «власовцы», их не особо жалели, за немцев мог бы предстать перед трибуналом. Серьезно говорю.
— Ваше отношение к Сталину?
— Сейчас часто говорят, что нас заставляли кричать: «За Родину! За Сталина!» Но мы действительно все сами за Сталина шли в атаку. Меня никто не учил, я был лично предан Сталину. От гражданского до офицера, все обвиняют его в связи с репрессиями. Знаете, мне лично трудно судить, но мне кажется, больше в нем было человеческого, и потом, многие не понимают, что репрессии не он делал, ведь акт об аресте жены Молотова не он написал, а Берия ему принес. Сталину надо было принять решение, резолюцию поставить, он может быть с болью в сердце подписывал. Потом, дело маршалов подстроили, опять же ему подали готовые бумаги. Естественно, Тухачевский и другие никакими врагами не были. Я считаю, что Сталин был великим человеком, потому и Союз существовал более 70 лет.
В Московском училище мы все из офицеров снова превратились в слушателей-курсантов, всегда, когда выстраивали нашу группу, ставили с правого фланга благодаря ордену. Мы не носили офицерскую форму, а одевали курсантскую, наша же висела у старшины в каптерке. Невзирая на звания, мы считались равными, давали хорошие знания уже по политической части. В 1944 г. нас вывели к арке, там немцев провели. Вывели все политучилище, чтобы нам показать, мимо нас прошли огромные колонны пленных, прямо перед нашим строем. Мы смотрели, как шли вояки эти.
В начале мая нас начали готовить к параду Победы на Красной площади, сначала он был запланирован на 20 мая, потом его перенесли на 24 июня. Нас тренировал заместитель начальника военно-политического училища им. Ленина полковник Бабкин. С 6 часов утра после завтрака и до самого вечера ходили строем на какой-то площади, правда, я Москву плохо знаю, даже не вспомню, как она называлась. Готовили нас, все готовили, но поскольку я был ранен в правую ногу, сказалось, наверное, что там почти месяц тренировки каждый день шагали. И на последней тренировке я упал, в коробке стоял в третьем ряду третьим справа, сзади еще один курсант тоже был слабенький по комплекции. В общем, в строю и я, и он потеряли сознание, в итоге не попали на парад. Многим сокурсникам выдали документы о том, что они участвовали в параде, а нам нет. Неделю я пролежал в госпитале, потом получил предписание, тогда готовилась война с Японией. Попал напоследок на фронт к Малиновскому, мы прибыли в качестве офицерского пополнения. Скажу откровенно, на Востоке совсем другая война, немцев, конечно, не сравнить с японцами, они были серьезными вояками, настоящими врагами.
Вскоре война закончилась, в месте нашей дислокации оказалось много белоэмигрантов, как-то утром нам объявляют: «Товарищи офицеры, вечером в два часа в клубе вас будут учить танцам». Оказалось, местные русские пригласили нас на бал, целый месяц всех офицеров учили танцам. Прошло все отлично, когда мы покидали город, то эмигранты провожали нас, уже успели всех хорошо выучить.
В 1951 г. я служил в танковом полку, была заварушка в Корее. Нас направили в Китай, заранее предупредив, что в связи с позицией на Западе мы не будем участвовать в боях, но технику передадим китайцам. К нам прибыли на обучение их военные, они быстро схватывали и мгновенно понимали принцип действия техники. Все китайцы учились в России, их направлял Мао Цзэдун. Но они до того хитрые, китайский политрук, с которым я общался, первую неделю ходил исключительно с переводчиком, а потом мне написал на своей фотографии по-русски: «Дорогому товарищу Жиленко на память о нашей дружбе и совместной службе. Лу-тэн-це. 6.03.1951 года». Я ему тогда сразу сказал, мол, мы заем, какие вы хитрые, тот не растерялся и ответил: «Мы весь мир завоюем без войны!» После этого наш полк поставили уже в г. Уссурийске Приморского края.
— Как Вы были награждены во время войны?
— Орденом Красной Звезды, кстати, о той разведке даже написали в дивизионной газете «За Родину!» Еще был награжден медалью «За боевые заслуги», ее я получил, когда командира перенес через реку. Кроме того, вручили медали «За победу над Германией» и «За победу над Японией», позже меня нашла медаль «За оборону Кавказа». Еще есть одна интересная награда — монгольская медаль к 100-летию со дня рождения Ленина.
В последние годы службы мне довелось принять участие в выполнении особого задания, нам поручили восстанавливать УРы на советско-китайской границе, которые были при Хрущеве разобраны и сданы на металлолом. Команда из 38 офицеров, я был назначен замом по соблюдению режима секретности, под начальством генерала из военных инженеров разработала план по восстановлению УРов. Мы начали строить их в 1970 г., и в 1975-м досрочно сдали.
В 1976 году я уволился из армии и приехал в Крым. Здесь мне, как и многим офицерам из той группы, выделили квартиру в 9-тиэтажном доме. Первые два года отдыхал, потом стало банально скучно, некоторые знакомые военные устроились на работу, пенсию я получал по тем временам большую, 200 рублей, решил еще поработать. Меня приняли в Симферопольский университет на кафедру экспериментальной физики в научно-исследовательский сектор инженером по снабжению. Проработал здесь 25 лет, стал зав. кабинетом, лаборантом. Не в ущерб, а на пользу здоровью трудился.
Сейчас окончательно вышел на пенсию, но стараюсь встречаться со студентами и школьниками, рассказывать им, что такое фронт и объяснять, в чем смысл нашей Победы.
(источник: http://iremember.ru/memoirs/minometchiki/zhilenko-aleksey-stepanovich/)